Предисловие к книге «От двух до пяти»
В свое время, лет сорок назад, я не слишком-то любил педагогов: с ними нам, писателям, приходилось в ту пору немало сражаться из-за права советских детей на фантастику, на волшебную сказку.
Поэтому, когда вышла моя книжка «От двух до пяти», я запальчиво заявил в предисловии, что я не педагог, а писатель.
В каждом новом издании книжки это мое заявление повторялось снова и снова.
И все это считалось в порядке вещей, покуда я не встретился однажды с Антоном Макаренко.
— Полно вам клеветать на себя! — сказал он со своей обычной горячностью.— Хотите вы того или нет, вы самый настоящий педагог. Ваша книжка от первой строки до последней посвящена воспитанию детей. Не притворяйтесь же сторонним наблюдателем. Из книжки вытекают десятки педагогических «нужно» и «нельзя», а вы делаете вид, что вас это нисколько не касается: «Ах, я не педагог, а писатель!»
Он долго говорил на эту тему. Я не соглашался с ним, спорил, но в конце концов понял, что автор «Педагогической поэмы» был прав. Ведь даже такая, казалось бы, чисто литературная глава, как «Лепые нелепицы», вся вызвана стремлением доказать воспитательную ценность небывальщин, небылиц, «чепушинок» и других отклонений от здравого смысла, которые я назвал перевертышами. А ведь это важнейшая, центральная глава во всей книге.
Поэтому через несколько лет, когда мою книгу вновь разрешили печатать (с 1939 до 1955 года она не переиздавалась), я вспомнил упреки Антона Семеновича и, готовя новое издание, гораздо рельефнее выразил в книге ее педагогическую суть. В тот отдел, который посвящен языковому развитию ребенка, я ввел главу «Воспитание речи»; а в том, где говорится о стихотворстве детей, я значительно расширил главу «О стиховом воспитании» и т. д.
Книга «От двух до пяти» возникла совершенно случайно. Я жил на даче у самого моря. Перед моими окнами на горячем песке Сестрорецкого пляжа копошилось несметное количество малых детей под надзором бабушек и нянек. Я только что оправился после долгой болезни и по предписанию врача был обречен на безделье. Слоняясь с утра до вечера по чудесному пляжу, я вскоре сблизился со всей детворой, да и она привыкла ко мне. Мы строили из песка неприступные крепости, спускали на воду бумажные флоты.
Вокруг меня, ни на миг не смолкая, слышалась звонкая детская речь. На первых порах она просто забавляла меня, но мало-помалу я пришел к убеждению, что, прекрасная сама по себе, она имеет высокую научную ценность, так как, исследуя ее, мы тем самым вскрываем причудливые закономерности детского мышления, детской психики.
С тех пор прошло лет сорок — даже больше. В течение всего этого долгого срока я ни разу не расставался с детьми: сначала мне представилась возможность наблюдать духовное развитие своих собственных малолетних детей, а потом — своих внуков, а потом— многочисленных правнуков.
И все же я не мог бы написать эту книгу, если бы не дружная помощь читателей. Уже много лет из недели в неделю, из месяца в месяц почтальоны приносят мне множество писем, где бабки, матери, деды, отцы малышей сообщают свои наблюдения над ними, над их поступками, играми, разговорами, песнями. Пишут домашние хозяйки, пенсионеры, спортсмены, рабочие, инвалиды, военные, актеры, дипломаты, художники, инженеры, зоотехники, воспитатели детских садов,— и можно себе представить, с каким интересом (и с какой благодарностью!) я вчитываюсь в эти драгоценные письма. Если бы я обнародовал весь имеющийся у меня материал, собранный в течение сорока с чем-то лет, получилось бы по крайней мере десять — двенадцать томов.
Как и всякий фольклорист-собиратель, заинтересованный в научной достоверности своего материала, я считаю себя обязанным документировать каждое детское слово, каждую детскую фразу, сообщенную мне в этих письмах, и очень жалею, что отсутствие места не дает мне возможности назвать по именам всех друзей моей книги, делящихся со мною своими наблюдениями, мыслями, сведениями.
Но я бережно сохраняю все письма, так что почти
у каждого речения детей, приводимого мною на этих страницах, есть паспорт...
Широкие читательские массы отнеслись к моей книге с горячим сочувствием. Достаточно сказать, что в одном только1958 году книга вышла в двух разных издательствах в количестве 400000 экземпляров и в течение нескольких дней разошлась вся без остатка: так жадно стремятся советские люди изучить и хотя бы отчасти осмыслить все еще мало изученную психологию своих Игорей, Володей, Наташ и Светлан.
Это налагает на меня большую ответственность. Поэтому для каждого нового издания книги я перечитываю снова и снова весь текст, всякий раз исправляя и дополняя его.
Из книги «От двух до пяти»
Прислушиваюсь
Когда Ляле было два с половиной года, какой-то незнакомый спросил ее в шутку:
— Ты хотела бы быть моей дочкой? Она ответила ему величаво:
— Я мамина и больше никовойная. Однажды мы гуляли с ней по взморью, и она впервые в жизни увидела вдали пароход.
— Мама, мама, паровоз купается! — пылко закричала она.
Милая детская речь! Никогда не устану ей радоваться. С большим удовольствием подслушал я такой диалог:
— Мне сам папа сказал...
'— Мне сама мама сказала...
— Но ведь папа самее мамы... Папа гораздо самее.
Было приятно узнавать от детей, что у лысого голова босиком, что от мятных лепешек во рту сквознячок, что гусеница — жена гуся, а муж стрекозы — стрекозел.
И весело мне было услышать, как трехлетняя спящая девочка внезапно пробормотала во сне:
— Мама, закрой мою заднюю ногу!
И очень забавляли меня такие, например, детские речения и возгласы, подслушанные в разное время:
— Папа, смотри, как твои брюки нахмурились!
— Бабушка! Ты моя лучшая любовница!
— Ой, мама, какие у тебя толстопузые ноги!
— Наша бабуля зарезала зимою гусей, чтоб они не простудились.
— Мама, как мне жалко лошадок, что они не мо гут в носу ковырять.
Из книги «Живой как жизнь» (речь естественно идёт от русском языке)
СТАРОЕ И НОВОЕ
Анатолий Федорович Кони, почетный академик, знаменитый юрист, был, как известно, человеком большой доброты. Он охотно прощал окружающим всякие ошибки и слабости.
Но горе было тому, кто, беседуя с ним, искажал или уродовал русский язык. Кони набрасывался на него со страстною ненавистью.
Его страсть восхищала меня. И все же в своей борьбе за чистоту языка он часто хватал через край.
Он, например, требовал, чтобы слово обязательно значило только любезно, услужливо.
Но это значение слова уже умерло. Теперь в живой речи и в литературе слово обязательно стало означать непременно. Это-то и возмущало академика Кони.
— Представьте себе,— говорил он, хватаясь за сердце,— иду я сегодня по Спасской и слышу: «Он обязательно набьет тебе морду!» Как вам это нравится? Человек сообщает другому, что кто-то любезно поколотит его!
— Но ведь слово обязательно уже не значит любезно,— пробовал я возразить, но Анатолий Федорович стоял на своем.
Между тем нынче во всем Советском Союзе не найдешь человека, для которого обязательно значило бы любезно. Нынче не всякий поймет, что разумел Аксаков, говоря об одном провинциальном враче:
«В отношении к нам он поступал обязательно».
Зато уже никому не кажется странным такое, например, двустишие Исаковского:
И куда тебе желается, Обязательно дойдешь.
Многое объясняется тем, что Кони в ту пору был стар. Он поступал, как и большинство стариков: отстаивал те нормы русской речи, какие существовали во времена его детства и юности. Старики почти всегда воображали (и воображают сейчас), будто их дети и внуки (особенно внуки) уродуют правильную русскую речь.
Я легко могу представить себе того седоволосого старца, который в 1803 или в 1805 году гневно застучал кулаком по столу, когда его внуки стали толковать между собой о развитии ума и характера.
— Откуда вы взяли это несносное развитие ума? Нужно говорить прозябение.
Стоило, например, молодому человеку сказать в разговоре, что сейчас ему надо пойти, ну, хотя бы к сапожнику, и старики сердито кричали ему:
— Не надо, а надобно! Зачем ты коверкаешь русский язык?
А когда Карамзин в «Письмах русского путешественника» выразился, что при таких-то условиях мы становимся человечнее, адмирал Шишков набросился на него с издевательствами.
«Свойственно ли нам,— писал он,— из имени человек делать уравнительную степень человечнее? Поэтому могу [ли] я говорить: моя лошадь лошадинее твоей, моя корова коровее твоей?»
|
